Владимир Яковлев – о Рудольфе Нуриеве: «Он без сцены себя вообще не представлял»

Выдающемуся артисту балета Рудольфу Нуриеву 17 марта могло бы исполниться 85 лет. Выпускник Вагановской академии, худрук балета Татарского театра оперы и балета имени М. Джалиля Владимир Яковлев вспоминает о том, как впервые узнал о легендарном танцовщике и как принимал Нуриева во время двух его визитов в Казань.

Владимир Алексеевич, когда вы впервые узнали о Рудольфе Нуриеве?

Так совпало, что я поступил в первый класс Ленинградского хореографического училища имени Вагановой в 1961-м году, то есть в тот же год, когда Рудольф Хаметович совершил свой знаменитый «прыжок к свободе». Помню, на третьем этаже в здании училища висели фотографии выдающихся выпускников, начиная с момента создания этого легендарного учебного заведения. Но когда я поступил, ни одной фотографии Нуриева, ни одного напоминания о нем не было, хотя он выпустился в 1958-м году. Поэтому я некоторое время вообще понятия не имел, что есть такой гениальный Нуриев.

В более старших классах, когда построили новый интернат и меня туда перевели, в училище часто приезжали иностранцы, в класс усовершенствования. И от них я впервые услышал это имя. И в общих чертах узнал его историю, что это необыкновенный танцовщик, что у него даже свой остров есть… Я выпускался по классу Николая Александровича Зубковского , это был в свое время великолепный танцовщик, потом – очень талантливый педагог. Мало кто знает, но именно он ввел в балет «Баядерка» танец Золотого божка. Сегодня большинство и не догадываются, что в постановке Мариуса Петипа такого танца просто не было, это уже вставка советского периода, но органично вписавшаяся. А супругой у Зубковского была Нинель Александровна Кургапкина , выдающаяся в свое время балерина, а потом и педагог. Она с Нуриевым дружила всю жизнь, каким-то образом они и тогда поддерживали связь. Настолько крепка была у них дружба, что когда Нуриев ставил в 1992 году в Гранд-опера свою версию «Баядерки», он пригласил Нинель Александровну в качестве ассистента.

В дом Зубковского и Кургапкиной я был вхож как ученик, частенько ходил в гости. И там я впервые увидел фотографии молодого человека, как мне тогда показалось, потрясающей красоты. И спросил: а кто это? Помню, Нинель Александровна ответила: «Это Рудик Нуриев, величайший танцовщик. Но ты, судя по всему, никогда с ним не встретишься». Но так сложилось, что наша встреча все-таки состоялась.

В танце Нуриева, я так понимаю, вы вживую не видели?

Конечно. Но когда появилась возможность, пересмотрел практически все его спектакли, которые он ставил, – и в Парижской опере, и в других странах. Даже по записям было видно, насколько Рудольф Хаметович был блистательным танцовщиком. По тем временам – непревзойденным мастером. Потом, когда появился Михаил Барышников – мы с ним учились вместе, хотя он был постарше, но в интернате встречались, репетиции его смотрел и на спектакли ходил, видел его первые шаги, а технически он Нуриева уже превосходил. Но Рудольф Хаметович брал еще и харизмой, своим необузданным темпераментом, своей жизненной историей.

Техническая оснащенность у него тоже была совершенная. Он внес много нового в мужской танец, чего до него никто не делал. Он первый встал на очень высокие полупальцы, что уменьшало сопротивление и давало возможность увеличить количество пируэтов. Да и сама эта поза – она более стройная, очень красивая, законченная. Физически Нуриев был просто очень сильный танцовщик, его опорно-двигательный аппарат был идеально предназначен для балета. Конечно, он был еще и большой трудяга. Это факт. Но понимаете, если ноги, мышцы, связки, вот это все в комплексе, не очень, так сказать, соответствуют, то танцовщику будет намного сложнее, сколько ни трудись. У него же все было прекрасно и с аппаратом, и с координацией, ведь и сейчас, на видео, поражает, как легко он выполнял все эти свои технические трюки.

Как вы считаете, каков его вклад в искусство балета – и как танцовщика, и как хореографа?

Заслуга Нуриева, на мой взгляд, в том, что он возродил интерес к классическому балету на Западе. До его появления в той же Франции или Англии к классическому балету относились не с таким пиететом, как стали после. Больше было интереса к современной хореографии. А он вернул спектакли классического наследия и в Парижскую оперу, и в Ковент-Гарден, в другие мировые театры. Поэтому, как мне кажется, его вклад в балет как танцовщика более значим, чем как балетмейстера.

Хореография Нуриева очень сложная, поскольку он ставил под себя, под свое видение, так сказать. Поэтому сейчас тем, кому приходится танцевать, скажем, «Лебединое озеро» или «Дон Кихота» в его хореографии, надо будет сильно попотеть, чтобы все сделать хорошо. В каком-то смысле он внес, конечно, определенный вклад в хореографию, потому что его вариации узнаваемы. Но, еще раз, если меня спросят, что на первое место поставить – Нуриева как танцовщика или как балетмейстера, я отвечу – как танцовщика.

Некоторые его постановки мне, например, не очень нравятся. Скажем, его версия «Дон Кихота» мне музыкально и ритмически «не зашла». Я помню, уже здесь, в Казани, я как-то забылся и в сердцах ему выдал: «Рудольф Хаметович, вот в “Лебедином озере” вы что-то там перемудрили сильно в свое время». Сказал и испугался тут же – ну кому я посмел свою точку зрения-то высказать? Кто я – и кто он? Но Нуриев ответил неожиданно, причем без шуток: «Знаешь, Володя, а ведь ты абсолютно прав. Проще надо было все делать!»

В чем еще заслуга Нуриева? Он внес огромный вклад в изменение общественного мнения о нашей стране за рубежом. Раньше, да и сейчас, наверное, на Западе думают, что в России все такие забитые, зачуханные, пришибленные люди. Все ходят с “Капиталом” Маркса под мышкой. И вдруг появляется такая вот яркая, даже в некотором смысле одиозная личность, экспрессивная, не признающая никаких авторитетов. И стало ясно, что и в Советском Союзе есть талантливые люди, способные на свершения. Я считаю, это его большая заслуга в том, что в мире по-другому стали смотреть на нашу страну.

А вы как постановщик балетов какие-то находки Нуриева использовали?

Я много делал редакций спектаклей классического наследия. И, конечно, вносил в них что-то свое. Что касается находок Нуриева… Ну вот тот же наш «Дон Кихот», там в прологе есть сцена, где благородный идальго собирается в свое рыцарское странствие и ищет себе костюм с доспехами. В постановке Нуриева мне понравился момент, в котором в углу стоял сундук, и Дон Кихот в нем рылся. Вот эту маленькую мизансцену я потом включил в нашу версию. Думаю, Рудольф Хаметович бы не обиделся. Тем более что в балетном мире это допускается, тот же Мариус Петипа многое заимствовал у коллег. Если это убедительно, если это к месту, то так можно. Но вообще если говорить про балеты наследия, то я стараюсь в них сильно не вмешиваться. Только какие-то косметические правки вносить. Нуриев в этом плане, конечно, был смелее. И действовал иногда как новатор.

Когда все-таки состоялась ваша встреча с Нуриевым вживую? Уже здесь, в Казани?

Да. В 1989 году Олег Михайлович Виноградов , в то время руководивший Кировским театром, пригласил Рудольфа станцевать в родном для него театре «Сильфиду». Это было очень большое тогда событие, тем более что приговор за измену с Нуриева еще не был снят. Но приезд состоялся. Конечно, он был уже не в форме, ему было 52 года, он болел… И многие, кто был тогда на балете, может, остались разочарованы. Но суть не в этом. Тогда директор нашего театра Рауфаль Сабирович Мухаметзянов и решил, что надо бы пригласить Нуриева в Казань. В любом качестве – как танцовщика, балетмейстера, дирижера, просто гостя. Я попросил Нинель Александровну Кургапкину организовать им встречу в Ленинграде. И Нуриев тогда дал принципиальное согласие на приезд. Но доехать к нам смог только в 1992-м году.

Почему?

Не знаю. Не получалось у него раньше. Может, болел. Может, кризис какой-то был у него. Мы даже тут одно время подумали, что вопрос закрыт. Но потом неожиданно пришло подтверждение, и завертелась вся административная машина: визы, самолеты, поезда, проживание и прочее. И в один из дней я поехал его встречать на вокзал, так как Нуриев приезжал тогда из Москвы почему-то на поезде. Это сейчас у нас сделан высокий перрон, а тогда еще надо было из поезда спускаться по ступенькам. Помню, открылась дверь, в ней появился Рудольф, но спускаться сразу не стал. Сначала обвел перрон таким пристальным, настороженным взором. Видимо, этот страх в нем еще сидел, и он опасался какой-то провокации.

Но в итоге спустился, мы его посадили в машину и повезли в гостиницу. Поселили тогда Рудольфа Хаметовича на другом берегу Казанки, где сейчас здание Арбитражного суда (на улице Декабристов, – прим. Т-и ). Тогда там была гостиница, по советским меркам довольно комфортная. Подошли к лифту, и он спросил: «А на каком этаже у меня номер?» Я сейчас не помню, на каком, но точно высоко. Несколько раз нажал на кнопку вызова, но тщетно. И Нуриев мне так укоризненно заявил: «Володя, в России не может работать лифт. Я возвращаюсь в Париж». Развернулся и пошел к выходу. Как мы его в итоге все-таки уговорили подняться в номер – и не рассказать.

В общем, вы тогда сразу столкнулись с его взрывным характером?

Я вообще много слышал про его непредсказуемость, резкость, грубость, эмоциональность, и мы тут все внутренне готовились к этому. И я, конечно, тогда тоже был очень напряжен. Но, честно скажу, за все его время пребывания в Казани – и в первый приезд, и во второй – никаких проявлений звездной болезни с его стороны мы не видели. В целом все прошло оба раза прекрасно. Думаю, он почувствовал нашу заботу, как-то успокоился и вообще никаких капризов не показывал. Тогда, помню, он еще и плохо себя чувствовал. И в номере, даже не раздеваясь, сразу прилег на кровать и накрылся своим большим платком. И попросил массажиста. Мы к такому были не готовы. Где его взять, этого массажиста? Но куда деваться, в итоге нашли.

Вы изначально с ним договорились, что он приедет в Казань как дирижер?

Конечно, программа была составлена заранее. В зале консерватории он должен был дирижировать, когда исполнялись сюиты Прокофьева из «Ромео и Джульетты». В нашем театре он дирижировал оркестром во время балета «Щелкунчик», который он хорошо знал. Собственно, спектакль у нас шел в рамках фестиваля классического балета, который потом и стал Нуриевским. И в первый раз Нуриев приезжал в Казань для репетиций, а во второй – уже для выступлений.

Помню, на репетиции балета он сидел в ложе, не вмешивался в процесс, только смотрел. Я у него потом спросил, будут ли пожелания или замечания. Он ответил: «Только одно – следи за стопами своих танцовщиков». Кстати, с тех пор этому принципу всегда следую. Понимаете, Рудольф Хаметович был настолько балетный человек, что и темп, и ритм у него крепко сидели в памяти. Так что в отношении балета не было вообще никаких проблем. Он с ходу уловил, где надо будет чуть-чуть замедлить, а где прибавить темп. Поэтому, когда дирижировал во время спектакля – все прошло замечательно.

После спектакля состоялась встреча с руководством театра и журналистами, где Рауфаль Сабирович выступил с предложением, чтобы фестиваль классического балета мы назвали именем Нуриева. И маэстро на это дал официальное согласие. Это для нас стало важным и решающим событием, которое во многом определило развитие и самого фестиваля, и балета в Казани.

А какие еще планы вы тогда с ним обсуждали?

Мне кажется, он понимал, что дни его сочтены. Мы ему предлагали сотрудничество и как дирижеру, и как балетмейстеру, и просто как почетному гостю. Но, к сожалению, через полгода его не стало. Он всячески старался продлить жизнь. Даже то, что он стал дирижером, – это же из-за его желания остаться на сцене. Он без сцены себя вообще, на мой взгляд, не представлял. Для него это было жизненно необходимо – хоть как, но быть на сцене. Я помню, когда балет закончился и шли овации, он присел за кулисами. Вы же знаете – идут поклоны: сначала выходит кордебалет, потом – солисты. А потом прима-балерина выводит на сцену дирижера. И вот он сидит, конечно, уставший. Но когда настал момент выходить на поклоны, я увидел, как у него засияли глаза. Я уверен, он в тот момент был на седьмом небе.

Потом мы попросили его о встрече с балетной труппой, чтобы просто пообщаться, сфотографироваться. Надо сказать, что он заглядывал в балетный класс и до этого, но не вмешивался в репетиции. И помню, когда он пришел в класс, он к каждому подошел, каждому руку пожал. И я только потом как-то по-другому на это посмотрел, когда он уже ушел из жизни. Я понял, что он тогда прощался с каждым артистом балета. Для него артисты балета – они все были одной крови.